ЧОД (тибетск. “отсекать <загрязнения/привязанности>”) “кушайте меня, гости, кушайте, покуда я жив!” %), в тибетск. буддизме — мистический обряд/ритуал освобождения от привязанностей. (См. также ДАКИНИ.)
“<...> ритуал чод, практикуемый в тибетском буддизме (он заключается в предложении своего тела в пищу духам и демонам и переживании его пожирания ими), совершенно отчетливо смоделирован по образцу шаманского инициационного переживания смерти-воскресения, однако помещен в иной концептуальный контекст, обогащающий и его трансперсонально-психотехническое содержание: его цель -- преодоление иллюзии атмана («я» или «эго») и дуализма сансары и нирваны.” (ТорчЕ-РМ )
“Тибет — страна демонов. Если судить по народным поверьям и легендам, то придется сделать вывод, что численность злых духов намного превышает население страны. Эти зловредные создания, принимая тысячи различных личин, обитают на деревьях, скалах, в долинах, озерах, источниках. Они охотятся за людьми и животными, похищая у них «дыхание жизни», чтобы насытиться им. Демоны слоняются по полям и лесам, и путник всегда рискует столкнуться с кем-нибудь из них лицом к лицу. Подобный порядок вещей вынуждает тибетцев постоянно вступать в сношения со злыми духами. В функции официального ламаизма входит подчинение демонов, перевоспитание их в покорных слуг, а в случае непокорности обезвреживание или уничтожение. В этом с официальным духовенством конкурируют колдуны. Но обычно они стремятся поработить одного или нескольких демонов для недобрых дел.
Если у колдуна не хватает умения и знаний, чтобы заставить демонов повиноваться, они заискивают перед ними, стремясь лестью вкрасться в доверие духов и добиться от них помощи.
Помимо совершаемых ламами магических обрядов, изучаемых в монастырских школах «гиюд», и черной магии колдунов тибетские мистики поощряют особый способ сношения со злыми духами, требующий некоторой духовной подготовки. Он заключается в том, что ученик ищет встречи с демонами с намерением предложить им подаяние или померяться с ними силами. Несмотря на нелепые, даже отвратительные для европейцев формы, эти обряды преследуют полезные или возвышенные цели, например, избавиться от страха, вызвать чувство любви к ближнему, стремление отрешиться от своего «Я» и, в конце концов, прийти к духовному озарению.
* * *Самая фантастическая из ритуальных церемоний, именуемая «тшед» (от глагола «отрезать, уничтожать») представляет собой подобие заупокойной мистерии, исполняемой одним актером. Постановка спектакля рассчитана на устрашение лицедействующих новичков так искусно, что некоторые из них во время совершения церемонии внезапно сходят с ума и даже падают замертво.
Часто до посвящения (без посвящения обряд не действителен) ученика предварительно подвергают разнообразным испытаниям. Наставник варьирует их в соответствии с характером и умственным развитием испытуемого. Нередко молодые монахи, непреложно верующие в существование сонмов злых духов, отправляются к какому-нибудь мистику-ламе и, не испытывая и тени сомнения в истинности его учения, в наивном своем благочестии, просят руководить ими на стезе духовного совершенствования. В педагогическую систему учителей-мистиков не входит длительное наставление о заблуждениях и истине. Они применяют наглядный метод, предоставляя ученикам возможность черпать знания из наблюдений и личного опыта, чтобы развить в них способность мыслить самостоятельно. Чтобы отучить доверчивого и трусливого ученика бояться демонов, ламы прибегают к приемам, на первый взгляд смехотворным, но на самом деле — принимая во внимание уровень развития подопечных — варварски жестоким. Одного знакомого мне молодого человека учитель-лама из Амдо послал в темную лощину в пустыне, о которой в народе бродила нехорошая молва. Юноша должен быть привязать себя к скале и ночью вызывать и дразнить самых свирепых и кровожадных демонов. Тибетские художники изображают их в виде чудовищ, сосущих мозг из черепов и копающихся в человеческих внутренностях. Какой бы ужас юноша ни испытывал, он должен был бороться с искушением отвязать себя и спастись бегством: учитель приказал ему не двигаться с места, пока не взойдет солнце. Подобный метод принят в качестве классического. Многие молодые монахи в Тибете вступают на путь духовного совершенствования, начиная именно с этого искуса. Иногда ученик, выполняя приказание, остается привязанным три дня и три ночи, бывает и дольше, борясь со сном, находясь во власти порождаемых голодом и усталостью галлюцинаций.
Во время моего тайного путешествия в Лхассу старый лама из Тсаронга рассказывал Ионгдену о трагическом конце одного такого упражнения. Разумеется, смиренно сидящая в уголке незаметная мамаша, какую я в то время изображала, не упустила ни одного слова из его рассказа.
В юности этот лама со своим младшим братом по имени Лоде ушел из монастыря, последовав за чужеземцем-аскетом, на некоторое время уединившимся на известной как место паломничества горе Пхагри недалеко от Дайюля. Анахорет велел младшему брату привязать себя за шею к дереву на месте, по слухам облюбованном Тхагс-Янгом — демоном, являющемся обычно в образе тигра и обладающим всеми кровожадными инстинктами этого зверя. Привязанный к дереву, как жертва к алтарю, бедняга должен был внушать себе, будто он корова, приведенная сюда в качестве приношения Тхагс-Янгу. Чтобы сосредоточиться на этой мысли и лучше войти в роль, юноше было приказано время от времени мычать. Предполагалось, что при достаточно сильной концентрации воли, он впадет в транс и, утратив сознание своей личности, действительно почувствует себя коровой, которой угрожает опасность хищных зверей. Упражнение было рассчитано на три дня и три ночи. Прошло четыре дня. Ученик не вернулся. На утро пятого дня отшельник сказал старшему брату: «Сегодня ночью я видел странный сон. Пойди и приведи своего брата». Монах отправился туда, где был его брат. Его глазам представилось ужасное зрелище: с дерева еще свешивалась на веревке часть растерзанного, наполовину съеденного тела Лоде, а по траве и окружающему кустарнику валялись кровавые объедки. Потрясенный юноша собрал все, что осталось от брата в подол своей монашеской тоги и поспешил к учителю. Добежав до хижины, служившей приютом анахорету и ученикам, монах в ней никого не нашел. Лама ушел, захватив с собой все свое имущество: две священные книги, несколько предметов культа и дорожный посох с трезубцем на конце.
— Я почувствовал, что схожу с ума, — рассказывал старик. — Необъяснимое исчезновение ламы испугало меня больше, чем ужасная гибель брата. Что видел во сне наш учитель? Знал ли он о печальной участи своего ученика? Почему он ушел?..
Причины, побудившие ламу уйти, были мне столь же непонятны, как и этому монаху. Но все-таки можно было предположить: когда ученик не пришел в срок, лама испугался, не случилось ли с ним беды, имевшей место в действительности. Может быть, лама и на самом деле получил одно их тех таинственных предупреждений, какие порой приносят нам сновидения, и предусмотрительно скрылся, опасаясь гнева родителей своей жертвы. Смерть юноши объяснялась совсем просто. В этой местности водится много пантер. Случается забрести и леопарду. Я сама видела леопарда в лесу за несколько дней до того, как мне довелось услышать этот рассказ. Монах стал добычей одного из них, привлеченного, очевидно, его мычанием, прежде чем успел отвязаться и попытаться спастись. Однако, по мнению рассказчика и окружающих его слушателей, дело обстояло не так просто. Они были уверены, что демон в образе тигра завладел опрометчиво предложенной жертвой. «Молодой послушник, — говорили они, — очевидно, не знал магических формул и жестов, защищающих от демонов. Вина его наставника именно в том, что он приказал юноше вызвать демона-тигра, не вооружив его предварительно необходимыми посвящением и знаниями». Но, оскорбленный в своем чувстве привязанности к учителю, брат несчастного хранил в глубине души подозрение еще более ужасное: он поведал о нем шепотом и дрожа всем телом.
— Кто знает, — сказал он, — не был ли этот чужеземный лама сам демоном-тигром, принявшим на время человеческий облик, чтобы завлечь жертву? Он не мог завладеть ею в образе человека, но ночью, пока я спал, он снова превратился в свирепого зверя и насытился.
Воцарилось тяжелое молчание. Должно быть, старику часто случалось рассказывать об ужасном приключении своей далекой молодости, но интерес слушателей от этого не ослабевал. Разве это происшествие не было до сих пор злободневным? Разве Тхагс-Янг и его сородичи не продолжают слоняться вокруг жилищ человека, подстерегая людей и животных, не умеющих защитить себя от их козней? По большой кухне, слабо освещенной пламенем очага, пронеслось дуновение страха. Одна из женщин невольно подняла глаза на расклеенные по стенкам листы бумаги с магическими, ограждающими от злой силы знаками, будто желая убедиться, не месте ли они. Старик пошел в соседнюю комнату посмотреть, горит ли на алтаре вечерний жертвенный светильник, и наполнился ли благоуханием зажигаемых им ароматических палочек.
Можно подумать, что трагические происшествия во время такого рода обрядов частое явление, но на самом деле они представляют собой исключения. Невольно напрашивается мысль, что ученик, посещавший в течение некоторого времени по ночам бесовские логова и вызывающий демонов, предлагая им на съедение собственное тело, в конце концов начинает сомневаться в реальности созданий, ничем своего существования не проявляющих.
Я спрашивала об этом многих лам.
— Такие сомнения, — сказал один из них, геше (доктор философии) из Дирги (город в провинции Кхам на востоке Тибета), — иногда действительно возникают. Их следует рассматривать как одну из целей, преследуемых учителями мистиками. Но если ученик обретает неверие прежде, чем оно может быть ему полезно, то часть упражнений, рассчитанная на воспитание в нем бесстрашия, останется без результата. Наставник-мистик, — прибавил он, — не примет в ученики человека, исповедующего вульгарное неверие. Оно противоречит истине. Ученик должен понять, что боги и демоны существуют и могут приносить добро и зло только тем, кто в них верит, им поклоняется и боится. Очень немногие впадают в неверие на первой стадии духовного совершенствования. Большинство учеников действительно видят страшные образы.
Не беру на себя смелость оспаривать это мнение, ибо многочисленные примеры служат доказательством его обоснованности. Ночной мрак и характер местности, специально выбираемой для сношений с демонами, уже сами по себе могут породить галлюцинации. Но все ли явления наблюдаемые совершающими обряд учениками, следует отнести к галлюцинациям? Тибетцы утверждают, что не все.
Мне представилась возможность беседовать с отшельником из Га (восточный Тибет) Кушогом Вантшееном о случаях скоропостижной смерти во время заклинания духов. Этот лама не обнаруживал ни малейшей склонности к суеверию и, думая найти в нем единомышленника, я сказала:
— Все они умерли от страха. Их видения просто объективизация собственных мыслей. Демоны не могут победить того, кто в них не верит.
К моему величайшему изумлению анахорет ответил необычным для него тоном:
— По вашему мнению, достаточно не верить в существование тигров, и ни один тигр никогда вас не тронет?
Он продолжал: «Объективизация умственных представлений очень таинственный процесс, безразлично, происходит он сознательно или бессознательно. Какова участь этих созданий? Может быть, подобно младенцам, рожденным от нашей плоти, они — дети нашего духа — уходят из-под контроля, и с течением времени, или же сразу начинают жить самостоятельной жизнью? Не следует ли также предположить, раз мы можем порождать их, что есть на свете и другие существа, обладающие такой же способностью? Если подобные магические создания («тюльпа») существуют, то нет ничего необычного в том, что мы приходим с ними в соприкосновение — либо по воле их создателей, либо потому, что собственные наши мысли и действия создают условия, позволяющие им заявлять о своем присутствии и проявлять активность. Возьмем для сравнения реку и представим себе, что вы живете на некотором расстоянии от берега. Рыба никогда не приблизится к вашему жилищу. Но проведите от реки до вашего участка канал, а в его конце выройте пруд. Тогда вы увидите, что вместе с водой из реки в пруд попадет и рыба. Остерегайтесь создавать такие каналы необдуманно. Немногие имеют представление о том, что таится в недрах вселенной, куда они опрометчиво заглядывают».
Затем, уже менее серьезным тоном, он закончил: «Необходимо уметь защищаться от тигров, созданных вами же, или порожденных другими». Теории такого рода и определяют выбор местности, подходящей для совершения таинства «тшед». Отдается предпочтение кладбищам или пу'стыням с диким, легко возбуждающим ужас ландшафтом, когда с ними к тому же связаны страшные предания или трагические происшествия, имевшие место в действительности. Такое предпочтение объясняется тем, что эффективность обряда зависит не только от чувств, пробуждаемых в душе священнодействующего мрачными словами заклинаний или же страшным ландшафтом, на фоне которого он их произносит. Нужно прежде всего расшевелить таинственные силы и сознательные существа, привлекаемые в такие места совершенными здесь злодеяниями или настойчивой концентрацией мысли многих людей. Как следствие, во время отправления обряда «тшед» — драмы, исполняемой одним актером, этот актер, в результате ли процесса объективизации, самовнушения или же, как верят тибетцы, благодаря вторжению на сцену существ из оккультного мира, вдруг оказывается в окружении коллег, порой начинающих играть в спектакле непредусмотренные режиссером роли. Последнее обстоятельство приветствуется, потому что, усложняя упражнение, делает его тем самым особенно полезным. Но нервы некоторых неискушенных адептов не выдерживают слишком интенсивной нагрузки, и вот тогда-то (я уже об этом говорила) постигает их безумие или внезапная смерть.
Тот, кому предстоит совершать обряд «тшед», должен прежде всего, как и подобает всякому лицедею, выучить свою роль наизусть. Затем ему нужно тренироваться в ритмическом танце, вырисовывая ногами на земле геометрические фигуры; научиться вертеться на одной ноге в обе стороны; постукивать по земле пяткой в такт и подпрыгивать. Наконец, он должен уметь манипулировать особым способом различными предметами культа и играть на тамбурине и на трубе из бедренной человеческой кости. Это не так-то просто, и во времена моего ученичества мне самой не раз приходилось попыхтеть до полного изнеможения. Руководящий репетициями наставник-лама отдаленно напоминает балетмейстера. Но его окружают не сияющие улыбки балерин в розовых трико; перед ним пляшут исхудавшие от самоистязания и лишений молодые подвижники, в рубище, с пылающими исступлением и диким упорством глазами на воспаленных грязных лицах. Они готовятся к чреватому опасностями испытанию, и их неотступно терзает мысль об ужасном ужине, когда тело их будет служить угощением для изголодавшихся демонов. Нет ничего удивительного, что при таком положении вещей эта забавная репетиция становится зловещей.
Полное описание таинства «тшед» заняло бы здесь слишком много места: оно содержит длинные подготовительные заклинания. Произнося их, священнодействующий «попирает ногами» все виды человеческих страстей и распинает свое самолюбие. Но главная часть обряда состоит в пиршестве. Вкратце весь сценарий его можно изобразить следующим образом: священнодействующий трубит в канглинг*, приглашая демонов на пир. Он воображает** божество женского пола, олицетворяющее собственную его волю. Этот образ его воли устремляется из его головы, через макушку с саблей в руке. Одним быстрым взмахом она отрубает ему голову, затем, в то время как со всех сторон в ожидании лакомства и угощения слетаются стаи вампиров, она отсекает от тела руки и ноги, сдирает с туловища кожу и вспарывает живот. Из живота вываливаются внутренности, ручьями течет кровь, а омерзительные гости раздирают, грызут и смачно чавкают. Между тем священнодействующий монах сам натравливает их на добычу следующими ритуальными заклинаниями: «На протяжении беспредельного ряда веков, в процессе повторяющихся существований, я заимствовал у бесчисленных существ за счет их благоденствия и их жизней мою пищу, мою одежду и всевозможные блага, чтобы содержать свое тело в добром здравии, в радости и защищать его от смерти. Нынче я плачу долги, предлагая на истребление свое тело, которое я так любил, холил и лелеял. Я отдаю свою плоть алчущим, кровь — жаждущим, свою кожу — тем, кто наг, кости свои — на костер для тех, кто страдает от холода. Я отдаю свое счастье несчастным, свое дыхание жизни — умирающим... Бесчестье да падет на мою голову, если я устрашусь принести эту жертву. Позор всем, кто не осмелится принять ее».
Это действие трагедии именуется «красное пиршество». За ним следует «черное пиршество». Мистическое значение последнего открывается только ученикам, удостоенным высшей степени посвящения.
Видения дьявольского красного шабаша рассеиваются, хохот и визг вампиров смолкает. Мрачную оргию сменяет абсолютное одиночество. Глубокое молчание и непроглядная тьма окутывают подвижника. Состояние дикого возбуждения постепенно стихает.
Теперь монах должен представить себе, будто от него осталась маленькая кучка обуглившихся останков, плавающая на поверхности озера грязи — грязи от нечистых помыслов и дурных дел, запятнавших его духовную сущность на протяжении неисчислимого ряда существований, начало которых затеряно во тьме времен.
Нужно, чтобы он понял, что идея самопожертвования, охватившая его, — только иллюзия, родившаяся из слепой гордыни, не имеющая под собой почвы. В действительности, он ничего не может дать, потому что он сам ничто.
Молчаливый отказ аскета, отрицающего горделивое опьянение идеей самопожертвования, кладет конец ритуалу.
Некоторые ламы отправляются в путь, чтобы совершить «тшед» у 108 озер, 108 кладбищ, 108 лесов и т. д. Целые годы посвящают они этому обряду не только в Тибете, но и в Непале, в некоторых районах Индии и Китая.
Другие же удаляются от людей, для ежедневного совершения «тшеда» в течение более или менее долгого времени, меняя каждый раз место, которое паломник выбирает, бросая камень из пращи. Прежде чем раскрутить веревку, он кружится на месте с закрытыми глазами до потери ориентации. Он смотрит только, куда упадет камень, выпущенный из пращи.
Некоторые ламы пользуются пращой, чтобы обозначить направление, куда идти. Например, бросая камень на рассвете, они будут брести весь день в направлении падения камня, по горам, пока хватит сил. В сумерках они остановятся и совершат «тшед» на следующую ночь.
Этот ритуал имеет притягательную силу, которую невозможно описать, особенно, если не знаешь той атмосферы, в которой он был задуман.
Как и другие, я была странно очарована суровыми символами ночного Тибета.
Впервые отправившись в одиночку в это странное паломничество, я остановилась у прозрачного озера, заключенного между каменистыми берегами. Пустынный пейзаж дышал равнодушием, он не давал ощущения ни страха, ни безопасности, ни радости, ни грусти. Казалось, будто все потонуло в пучине бесконечного безразличия.
Пока я размышляла о необычайной психологии народа, придумавшего «тшед» и другие странные обычаи, вечерняя мгла спустилась на ясное зеркало озера. Сказочная процессия освещенных луной облаков поплыла вдоль близких вершин, наступая, окружая меня туманными призраками. Один из них устремился вперед по внезапно брошенной на темную воду сияющей дорожке, словно по ковру. Прозрачный гигант с двумя звездами вместо глаз махнул мне длинной, выступающей из широкого рукава рукой. Зовет ли он меня? Гонит ли? Я колебалась.,. Тогда он приблизился — такой настоящий, такой живой, что, желая рассеять иллюзию, я невольно закрыла глаза. Я почувствовала, что меня окутывают складки мягкого плаща, что мою плоть пронизывает летучая его ткань, замораживая кровь в жилах...
Какие только видения не грезятся детям этой зачарованной пустыни, выросшим в суеверии послушникам, когда духовные отцы оставляют их в ночи, один на один с болезненно возбужденным воображением от ужасов совершаемого обряда. Сколько раз среди завываний бури, проносящейся по высоким плоскогорьям, слышали они отвечающие на их призывы голоса, и дрожали от страха, одинокие в своих маленьких палатках, за тридевять земель от человека.
Я прекрасно представляла себе ужас, испытываемый учениками, отправляющими обряд «тшед». Однако все, что о нем рассказывали, казалось мне сильно преувеличенным. Я недоверчиво улыбалась, слушая описания несчастий. Но по мере того, как мое пребывание в Тибете затягивалось, мне стали известны факты, заставившие меня изменить мнение. Вот один из них.
В то время наш лагерь был разбит в огромной поросшей травами пустыне, именуемой в Тибете Чанг-Тханг. Неподалеку стояли три черные палатки пастухов, перегонявших летом свои стада на высокогорные пастбища. Случайность — удобное слово для обозначения неведомых для нас причин — привела меня к ним, когда я как-то бродила в поисках масла. «Докпа» (пастухи) оказались славными людьми. Они, по-видимому, ничего не имели против соседства женщины-ламы (жетсюн кушог), к тому же платившей за все покупки «белыми деньгами»*.
Они предложили пасти наших лошадей и мулов вместе со своим скотом, что избавляло моих слуг от многих обязанностей. Я решила дать слугам и животным неделю отдыха.
Через два часа по прибытии я уже получила исчерпывающие сведения об этой местности. Впрочем, рассказывать о ней почти нечего. Во все четыре стороны света под сияющим небом раскинулась необъятная травяная степь. Все же в этой пустыне существовало нечто, достойное внимания. Один лама, живший постоянно где-то севернее, среди монгольских племен, расположился на лето в пещере недалеко от нашего лагеря. Ему прислуживали двое трапа, его ученики. Их работа обычно ограничивалась приготовлением чая, и большую часть своего времени они посвящали религиозным упражнениям. По ночам монахи бродили по пустыне, и до пастухов доносились звуки «дамари» (тамбурина) и «канглинга», сопровождающие ночные священнодействия в ближних горах.
Их учитель, Рабджомс Гиатсо, с самого своего прихода, т.е. уже три месяца не выходил из пещеры. Из этих сведений можно было заключить, что учитель совершает дубтхаб или какие-нибудь другие магические обряды. На рассвете следующего дня я решила посетить пещеру. Мне хотелось прийти туда, пока трапа были еще заняты в своей палатке утренними молитвами. Я надеялась обмануть их бдительность и застать ламу врасплох. Должна сознаться, мои действия нарушали правила тибетского этикета, обязательного по отношению к ламам. Но я не знала привычек Рабджомса Гиатсо и боялась, что он откажется меня принять, если ему доложат о моем приходе.
Докпа объяснили мне дорогу очень хорошо. Я сразу нашла пещеру на середине горного склона, переходившего в долину, пересеченную мирно журчащим ручейком. Небольшая стена, сложенная из камней, пучков травы, глины и завеса из шкур яков скрывали доисторическое жилище ламы и его самого от нескромных взглядов случайных прохожих.
Моя стратегия не имела успеха. На горе, на полпути к пещере, мне преградил дорогу скелетообразный субъект с всклокоченной шевелюрой, облаченный в лохмотья, когда-то бывшие одеянием отшельника. Мне с трудом удалось убедить его попросить учителя аудиенции для меня. Он принес вежливый, но отрицательный ответ: Рабджомс Гиатсо сейчас не может меня видеть, но если я приду через две недели, он охотно меня примет. Стоит ли ради беседы с ламой оставаться здесь дольше, чем я предполагала? Не желая брать на себя никаких обязательств, я попросила только передать, что, может быть, еще вернусь, но пока в этом не уверена.
Два раза в день один из трапа проходил мимо нас к пастухам за молоком. Юноша, не пустивший меня к ламе, возбуждал интерес и жалость своим болезненным видом. Если бы узнать, чем он болен, можно было бы полечить его каким-нибудь лекарством из моей аптечки. Однажды я подстерегла его и стала расспрашивать. Услышав слово «лекарство», молодой монах стал уверять меня, что он совершенно здоров. Но как только речь зашла о его необычной худобе, его широко раскрытые глаза безумца наполнились невыразимым ужасом. Невозможно было добиться от бедняги ничего путного. Я велела слугам заставить разговориться его товарища, но тот упорно избегал всяких расспросов. В противоположность обыкновенно болтливым тибетцам эти двое были удивительно сдержаны. После моих попыток они, отправляясь к пастухам, стали делать большой крюк и обходить мой лагерь стороной. Очевидно они не хотели, чтобы кто-нибудь вмешивался в их дела, хотя бы и с самыми лучшими намерениями, и я перестала о них думать.
Мы жили в этой местности уже семь дней, когда в другом стойбище докпа, осевших километра на два ближе к центру равнины умер один из пастухов. Желание присутствовать на сельской погребальной церемонии заставило меня отложить отъезд.
Два всадника во весь опор поскакали в «банаг гомпа» (на диалекте пастухов Северного Тибета означает монастырь не из каменных построек а из палаток — «палаточный монастырь»), расположенный в двух днях езды от их стойбища, чтобы привезти оттуда для совершения заупокойных обрядов двух монахов.
Только служители культа из монастыря, с которым мирянин связал себя либо в качестве духовного сына, либо благотворителя, правомочны оказать помощь при погребении. В ожидании их прибытия ученики Рабджомса Гиатсо попеременно читали нараспев возле покойника тексты из религиозных книг. Друзья усопшего стекались со всех сторон, по тибетскому обычаю захватив с собой мелкие подарки для утешения осиротевшей семьи покойного. Затем вернулись всадники, эскортируя двух монахов и нескольких мирян.
Теперь трапа под аккомпанемент барабанов, цимбал и колокольчиков оглушительным речитативом затянули бесконечные гнусавые песнопения. Началось священнодействие с перерывами для принятия пищи. Монахи и миряне жадно накидывались на угощение, ели и пили рядом со смердящим трупом. Через восемь дней все обряды были должным образом закончены. Труп отнесли на горную вершину и, расчленив на части, оставили на добычу хищным птицам в качестве последней милостыни.
Следуя древнему обычаю налджорпа (я носила облачение налджорпа), с наступлением вечера я закуталась в свой «зен» (монашеская тога) и направилась к месту успокоения бренных останков с намерением провести там ночь в одиночестве, предаваясь медитации. Я медленно взбиралась по крутой тропинке. Почти полная луна волшебным светом заливала степь, раскинувшуюся от подошвы горы до далеких хребтов, выступавших аспидно-черными зубцами вершин на бескрайнем светлом небе. Ночные прогулки по этим просторам исполнены очарования: так бы и шла всю ночь. Но цель моего путешествия — место погребения — было меньше чем в часе ходьбы от моей палатки. Я уже почти дошла, когда вдруг странный крик, хриплый и в то же время пронзительный, разорвал безмятежное безмолвие спящей пустыни. Звук повторялся снова и снова, потом его сменил ритмический звук тамбурина. Этот язык был мне понятен. Кто-то, без сомнения один из учеников Рабджомса, опередил меня и совершал возле растерзанного трупа обряд «тшед».
Рельеф местности позволил мне незаметно добраться до горной расселины и притаиться там во мраке. Из своего укрытия я хорошо видела колдующего монаха. Это был тот самый изможденный трапа, отказавшийся от моего лечения. На свою обычную одежду он накинул монашескую тогу и, несмотря на то, что она была не в лучшем состоянии, чем остальное его рубище, складки ее придавали высокому тонкому силуэту молодого человека необычайно внушительное достоинство. Когда я приблизилась, он читал «мантра Пражнапарамита»:
«О, мудрость, которая ушла, ушла,
Ушла в неведомое и в неведомое неведомого!»
Затем донг-донг — монотонный низкий звук тамбурина стал реже и незаметно замер. Монах, казалось, погрузился в медитацию. Через мгновение он встал, плотнее закутался в складки своего зена и высоко поднял канглинг в левой руке. Тамбурин зазвенел воинственное стаккато, а юноша вызывающе выпрямился, как бы давая отпор невидимому противнику.
— Я, налджорпа, не знающий страха, попираю ногами свое «Я», демонов и богов! — воскликнул он.
Затем, еще повысив голос, приглашая святых усопших лам, «йидамов» и «кхадома» присоединиться к нему, он начал ритуальный танец. Каждое восклицание «я попираю ногами» он действительно сопровождал топаньем и ритуальными выкриками «тсем шес тсем». Его вопли все усиливались и стали оглушительными. Юноша снова поправил складки волочившейся по земле тоги, отложил в сторону тамбурин и свою зловещую трубу и, схватив в одну руку камень, а в другую колышек, монотонно бормоча нараспев, начал укреплять палатку. Палатка эта, маленькая, из тонкой ткани, вероятно, бывшей когда-то очень давно белой, в лунном сиянии казалась сероватой. Вырезанные из серой материи священные слоги «Ом-А-Хум» украшали с трех сторон ее полы, образующие стенки, а крышу обрамляли оборки, окрашенные в пять мистических цветов. Все это выцвело, полиняло и имело убогий вид.
Скелетообразный монах был возбужден. Его взор блуждал от разорванных перед ним кусков трупа к видимой части горизонта, где обманчивый свет луны видоизменил и растворил все очертания, превратив ландшафт в неверное тусклое сияние. Как будто в нерешительности, он несколько раз со вздохом провел рукой по лбу; наконец, по-видимому, собравшись с духом, он схватил нервным движением свой канглинг и извлек из него, все ускоряя темп, ряд громких звуков — отчаянный призыв на все четыре стороны света. После этого он влез в палатку.
Что мне было делать? Вторая часть обряда должна была совершаться в палатке. Мне уже ничего не будет видно. До меня доносилось только невнятное бормотание священных текстов, прерываемое жалобными стонами. Лучше было уйти.
Стараясь не шуметь, я выскочила из своего убежища. Вдруг раздалось глухое рычание, и мимо меня промелькнул какой-то зверь. Я потревожила волка. Его до сих пор отпугивал поднятый налджорпа шум. Но когда воцарилась тишина, волк отважился подойти ближе к предназначенному для него и его собратьев угощению. Я уже спускалась по горному склону, когда меня остановил вопль:
— Я плачу долги. Насыщайтесь плотью моей, — завывал трапа. — Идите сюда, голодные демоны. На этом пиру плоть моя превратится в самые лакомые для вас яства. Вот плодородные нивы, зеленые леса, цветущие сады, пища чистая и кровавая; вот одежда, целебные лекарства... Берите, вкушайте. (Слова ритуальных заклинаний)*.
Молодой фанатик яростно затрубил в свой канглинг, потом дико закричал и вскочил на ноги так порывисто, что ударился головой в крышу палатки, которая немедленно на него обрушилась.
Некоторое время он возился в палатке — ему удалось вылезти; с лицом, искаженным гримасой, как у сумасшедшего, он дико кричал и жестикулировал, как будто все его тело болело.
Теперь я поняла, что такое обряд «тшед» для тех, кто подпадает под гипноз его ритуала. Не было ни малейшего сомнения, что несчастный действительно переживал все муки человека, раздираемого на части и пожираемого заживо страшными чудовищами. Дико озираясь по сторонам, трапа обращался к невидимым существам. Казалось, что его обступают целые толпы пришельцев из иных миров, и он созерцает страшные нездешние видения.
Зрелище было не лишено интереса, но я не могла наблюдать его хладнокровно. Несчастный безумец убивал сам себя. Вот в чем заключалась причина его недуга, почему он так упорно отказывался от моих бесполезных для него лекарств. Мне очень хотелось избавить юношу от терзавшего его кошмара, но я колебалась, зная, что всякое вмешательство означает нарушение установленного правила: начавший обряд «тшед» должен совершать его самостоятельно. Пока я пребывала в нерешительности, до меня опять донеслось рычание волка. Зверь стоял перед нами на вершине утеса и, застыв на месте и ощетинившись, вперил взгляд в сокрушенную палатку, будто и он видел там что-то страшное.
Молодой монах продолжал корчиться как бесноватый и издавать вопли мученика. Я больше не могла выдерживать и бросилась к нему. Но, едва я попала в поле его зрения, как он принялся призывать меня неистовыми жестами.
— О, приди, алчущий, — кричал он, — пожирай тело мое, пей кровь мою!..
Он принял меня за демона! ... Как мне не было его жаль, я чуть не расхохоталась.
— Успокойтесь, — сказала я ему, — здесь нет никаких злых демонов. Перед вами преподобная женщина-лама. Вы меня знаете.
Он, очевидно, ничего не слышал, и продолжал предлагать мне себя на ужин.
Мне пришло в голову, что в лунном сиянии моя тога придает мне сходство с призраком. Скинув ее с плеч на землю, я тихо заговорила:
— Посмотрите на меня, теперь вы меня узнаете?
Напрасно. Несчастный мальчик бредил. Он простирал руки к моей недвижной тоге, взывая к ней, как к запоздавшему на пир демону.
Не нужно было вмешиваться. Я только еще больше взволновала этого несчастного. Пока я размышляла, что предпринять дальше, направлявшийся ко мне неверными шагами трапа, споткнувшись о колышек палатки, тяжело рухнул на землю и замер. Очевидно, он был в глубоком обмороке. Я следила издали, не поднимается ли он, но подойти к нему не решалась, чтобы не напугать его еще больше. Наконец, он зашевелился, и я сочла за лучшее удалиться.
Я решила рассказать ламе, что происходит с его учеником. Вероятно, юноша вообще подвержен припадкам, и не исключено, Рабджомс Гиатсо знает об этом. Но сегодня ночью его болезненное состояние, по-видимому, особенно обострилось. Может быть, учитель пошлет за ним другого трапа и избавит его от мучений. Я поспешила спуститься с горы вниз. Еще долго до меня доносились звуки канглинга, изредка сопровождаемые воем волка. Шум становился все глуше, пока окончательно не замер, и я снова с наслаждением погрузилась в безмятежную тишину пустыни. Крошечная звездочка в темной горной расселине — слабый свет маленького алтарного светильника — служила мне маяком. Я обошла палатку, где, по всей вероятности, уже спал второй ученик ламы, и быстро поднялась к пещере.
Рабджомс Гиатсо был погружен в медитацию. Когда я приподняла завесу у входа и заговорила с ним, он, не меняя позы, только поднял глаза на меня. Несколькими словами я рассказала ему, в каком состоянии я оставила его ученика.
Лама слабо улыбнулся:
— По-видимому, вы знакомы с обрядом «тшед», Жетсюнма*, не правда ли, — спросил он спокойно.
— Да, я сама совершала этот обряд.
Он молчал.
Я подождала немного и, видя, что лама совсем забыл о моем существовании, снова попыталась воззвать к его состраданию.
— Римпотше (драгоценный; очень почтительное обращение), я серьезно предупреждаю вас. Я обладаю познаниями в медицине и знаю, что от испытываемого ужаса ваш ученик может серьезно заболеть или даже сойти с ума. Мне показалось, что он на самом деле чувствует, будто его пожирают заживо.
— Конечно, он чувствует это, — все так же невозмутимо ответил лама, — и не подозревает, что он пожирает сам себя. Может быть, когда-нибудь он это поймет...
Я было собралась возразить, что прежде чем бедняга что-нибудь поймет, он, вероятно, предоставит возможность другим совершить обряд «тшед» над собственным трупом. Но лама угадал мою мысль и, не дав мне вымолвить и слова, снова заговорил, слегка возвысив голос:
— Из ваших слов можно заключить, что вы избрали «прямой путь» (путь мистиков). Разве ваш духовный наставник не говорил о подстерегающих вас на этом пути опасностях, и разве не по доброй воле подверглись вы тройному риску: болезни, безумию и смерти? Трудно, — продолжал лама, — совершенно избавиться от иллюзий, рассеять мираж воображаемого мира и отрешиться от верований в химеры. Знание истины (буквально, лицезрение истины) драгоценная жемчужина, и за нее приходится дорого платить. Существует множество путей достигнуть «тхарпа» (высшее освобождение, духовное просветление). Может быть, ваш способ менее примитивен и жесток, чем путь того, кого вы жалеете, но я уверен, ваш путь не сладок. В противном случае он ничего не стоит. Теперь идите в свою палатку. Если захотите меня видеть, можете прийти днем.
Было бесполезно настаивать. Высказанные ламой мысли выражают мировоззрение почти всех тибетских мистиков. Я молча поклонилась и отправилась в свой лагерь.
Днем я опять навестила Рабджомса Гиатсо, и в течение нескольких дней мы подолгу с ним беседовали. Ламу едва ли можно было назвать ученым, но во многих вопросах его суждения отличались глубиной, и я считаю свою встречу с ним большой удачей для себя.
Разумеется, не следует принимать на веру все страшные россказни налджорпа об обряде «тшед». Тем не менее, ощущения пожираемого заживо у совершающих обряд молодых монахов и случаи их гибели далеко не редкость. Помимо только что рассказанного, мне известно еще два или три таких же случая, когда, совсем как Рабджомс Гиатсо, духовные наставники несчастных учеников-налджорпа отказывались открыть им глаза на субъективный характер их ощущений и таким образом избавить их от страданий. Кроме того, как я уже говорила, многие учителя-ламы сами убеждены, что далеко не все эти ужасные переживания вполне субъективны.
По преданию, автором драматической инсценировки «тшед» и его ритуальных текстов был некий лама Падма Ригдзин, глава секты «великое завершение» (Дзогстшен*), живший около двух столетий тому назад.
В 1922 году мне довелось побывать у его преемника, вернее у того самого Падма Ригдзина, в соответствии с тибетскими верованиями много раз умиравшего и рождавшегося вновь, всегда занимая престол настоятеля в гомпа Дзогсотшен. Монастырь помещался на окраине северной пустыни среди дикой унылой местности. Такой ландшафт, вполне естественно, должен придавать воображению монахов мрачное направление.
Однако мой любезный хозяин Падма Ригдзин не имел ни малейшей склонности к меланхолии. В его уме своеобразно сочетались интересы коммерсанта с ребяческими вкусами. Он долго расспрашивал меня об Индокитае и Бирме, осведомляясь о статьях импорта и экспорта в этих странах. Ему хотелось главным образом узнать, можно ли выписать оттуда павлинов для пополнения своей небольшой зоологической коллекции.
Но вдали от роскошных покоев великого ламы в маленьких уединенных домиках ютились монахи, и их сосредоточенные лица и таинственные повадки вполне гармонировали с окружающим пейзажем. В специально построенных для этой цели обителях подвизались анахореты, соблюдавшие самые суровые правила затворничества. Они не имели никакого сношения с внешним миром. Некоторые из них стремились развить в себе сверхчеловеческие психические способности, другие пребывали в состоянии мистического созерцания, по символу веры их секты приводившее спасающихся к духовному озарению. С незапамятных времен монастырь Дзогстшен славится как центр обучения эзотерическим тайным методам духовного совершенствования.
Те, кто постиг скрытый смысл «тшед», могут обходиться без инсценировки обряда. Он сводится для них к безмолвной медитации. В процессе ее они должны мысленно переживать все перипетии трагедии. Вскоре и это упражнение, в свою очередь, становится бесполезным. И все-таки воспоминания ли о далеком времени ученичества, или другие только им известные соображения, побуждают некоторых из гомтшенов иногда собираться и совершать обряд «тшед» коллективно. Тогда священнодействие превращается в своеобразное мистическое торжество — отправляющие обряд ламы празднуют свое духовное освобождение.
Мне выпала редкая удача видеть, как некоторые из этих подвижников Кхампа — высокого роста, в живописных маленьких юбочках из простой ткани, которую носят «респа*», с заплетенными в косу волосами до пят — плясали под звездами на вершине нашего мира и затем погружались в состояние глубокой медитации. Так и заставало их восходящее солнце — сидящими в позе Будды, оцепенело выпрямившись, со скрещенными ногами, опущенными долу глазами, точно каменные изваяния.
Это было незабываемое зрелище.” (А. Давид-Неэль «Мистики и маги Тибета», пер. с франц., М., 1991)
“Чод в переводе с тибетского означает «отсечение».
Первое отсечение, которое производится — это отсекается привязанность к этой жизни. Согласно буддийской теории привязанность к этой жизни является источником всех страданий, которые мы испытываем в этой и в будущих жизнях. Поэтому если вы хотите быть счастливыми в этой и в будущих жизнях, то должны отсечь от себя привязанность к этой жизни. В практике Чоде есть для этого особые техники.
Для этого вам нужно специально отправиться на кладбище, с пониманием того что умершие когда-то тоже были людьми, а теперь они мертвы. «В будущем то же самое произойдет и со мной и пока это не случилось, я должен к этому подготовиться. Я принимаю, то что со мной это произойдет. От смерти не убежишь, поэтому еще до того как ко мне придет смерть, я должен подготовиться к смерти.» Таким образом, люди, которые практикуют Чод на кладбище, практикуют подношение своего тела. Но для этого у них должны быть уже заложены специальные основы Учения, иначе они не смогут делать эту практику. Такие люди, достигая высоких духовных реализаций могут контролировать духов, духи не могут им навредить.
Сейчас я расскажу вам одну историю, связанную с практикой Чод в Тибете. Один тибетский монах занимался практикой Чод и достиг уже продвинутого уровня в этой практике. Один из его друзей, тоже монах, знал, что он занимается практикой Чод, и ему захотелось по-дружески испытать его, на сколько он силен в этой практике. И он решил его напугать.
Итак, этот монах надел на себя костюм, такой, что издалека он стал похож на скелета. И пошел на кладбище, где его друг делал практику Чод с дамару (ритуальным барабаном). Когда его друг начал делать практику с дамару, этот монах медленно вышел из-за кустов, притворяясь духом. И стал танцевать ужасный танец духов. Монах, который практиковал Чод, знал, что это его друг пытается ему помешать. И отложив на минутку свой дамару, он щелкнул пальцами. Его друг в костюме скелета вдруг застыл на месте и понял, что не может пошевелиться.
Его приятель спокойно доделал практику Чод и утром собрался уходить с кладбища. Монах, который стоял, застыв как статуя, попросил его: «Пожалуйста, я тоже хочу уйти». Тогда его друг сказал: «А ты разве не дух?» «Я не дух, я твой друг», — сказал этот монах. «А я думал, что ты дух, поэтому решил заколдовать этого духа щелчком пальца», — сказал монах, делавший практику Чод, после чего он снова щелкнул пальцем и его друг смог пошевелиться.
Это правдивая история, она была на самом деле. Но для такой практики необходима очень серьезная основа.
Второе отсечение, которое необходимо произвести при практике Чод, — это отсечение привязанности к сансаре.
Третье отсечение — это когда отсекается привязанность к своему себялюбию. Это когда человек полностью избавляется от себялюбия: все что он делает, он посвящает счастью других. А его счастье уже приходит к нему само. Это странный механизм, который действует в нашем мире: когда вы заботитесь только о своем «я», то ничего не получаете. А великие Мастера прошлого, такие как Будда, Иисус, исламские Мастера, они думали только о других, заботились о других больше, чем о себе. И их счастье приходило к ним само. Та же самая теория.
Если вы расскажете, то чему я вас сегодня учил, какому-нибудь подлинному христианскому или мусульманскому Мастеру, то они согласятся с этим. Они скажут: «Да, это правда. Себялюбие вещь очень опасная, очень вредная. А ум, который заботится о других — это величайшая вещь». Благодаря этому уму у вас возникнет любовь и сострадание. Вот эта чистая любовь и чистое сострадание, забота о всеобщем счастье — это и чистый ислам, и чистое христианство, и чистый буддизм. Это основа, на которую накладываются все эти обозначения. А не внешние позы, которые относятся к христианству или буддизму.”
(Геше Джампа Тинлей «Четыре печати», устный перевод М. Малыгиной; ист. —