ВОЛХВ (ст.-слав. влъхвъ, от влъсняти = “непонятно говорить”; сравн. также старое волховник и нынешнее волшебник), мудрец, колдун, знахарь, гадатель; жрец, носитель, хранитель и служитель Знания; // помимо цитатной части ниже см. также главу “О препрении волхва” из «ЖИТИЯ СТЕФАНА ПЕРМСКОГО, НАПИСАННОГО ЕПИФАНИЕМ ПРЕМУДРЫМ».

“ВОЛХВЫ (др.-рус. ед. ч. вълхвъ), у восточных славян жрецы, служители языческого культа. В христианских преданиях В., цари-волхвы, маги (греч. magos, лат. magi), мудрецы-звездочёты, пришедшие поклониться младенцу Иисусу Христу.

Евангельское каноническое повествование (только Матф. 2, 1–12) не называет ни их числа, ни имён, ни этнической принадлежности, но ясно, что это не иудеи и что их страна (или страны) лежит на восток от Палестины. По явлению чудесной звезды они узнают, что родился «царь иудеев», мессия, и приходят в Иерусалим, где простосердечно просят Ирода, царя иудейского, помочь им в поисках младенца. Запрошенные Иродом книжники сообщают, что по древним пророчествам мессия должен родиться в Вифлееме; Ирод отправляет туда В., решив использовать их, чтобы выведать имя своего родившегося соперника. Звезда, к радости В., останавливается над тем местом, где находится младенец-Христос; они совершают перед младенцем обряд «проскинезы» (повергаются ниц, как перед восточным монархом) и приносят ему в дар золото, ладан и благовонную смолу — мирру. Вещий сон запрещает им возвращаться к Ироду, и они направляются к себе на родину. Церковные и апокрифические предания добавляют подробности. Уже Ориген (2–3 вв.) исходит из того, что число В. соответствовало числу их даров, т. е. было равно трём, и это становится общепринятой версией. Такое число соотносилось с тремя лицами троицы, тремя возрастами человека, а также с представлением о тройственном делении человеческого рода; по другой версии, получившей хождение в сирийской и армянской традиции, число В. — 12. <...> Родиной В. в раннехристианской литературе уже со 2 в. (Юстин) нередко называют Аравийский полуостров, тем самым связывая их как с богатой традиционно-мифологической топикой «Счастливой Аравии», так и с ветхозаветными пророчествами о поклонении иноземцев мессианскому царю Израиля: «цари Аравии и Сабы принесут дары... и будут давать ему от золота Аравии» (Пс. 71/72, 10 и 15); «и придут народы к свету твоему, и цари — к восходящему над тобой сиянию... все они из Сабы придут, принесут золото и ладан, и возвестят славу господа» (Ис. 60, 3 и 6; оба текста упоминают как «свет», соотносимый с образом звезды В., так и дары — золото и ладан; из наложения этих пророчеств о приходе «царей», на социальную реальность восточных теократии, где главы жреческой иерархии обычно были местными градоправителями и царьками, возникло представление о «царском» сане В., впоследствии общепринятое). Некоторые особенности аравийских мифов и культов, включавших представление о рождении бога от девы-камня, побуждали христиан предполагать у жрецов и «мудрецов» Аравии особое предчувствие тайны рождества. Однако ещё чаще за родину В. принимали персидско-месопотамский ареал (у Климента Александрийского на рубеже 2 и 3 вв. И позднее); само слово «маги» исконно обозначало членов жреческой касты Персиды и Мидии, но в быту применялось для обозначения месопотамских («халдейских») астрологов; в реальности первых веков н. э. грань между обоими смыслами практически стёрлась. Характерно, что раннехристианское искусство изображало ветхозаветных персонажей, оказавшихся в Вавилоне, т. е. Даниила и трёх отроков, одетыми по-персидски (войлочная круглая шапка, штаны, часто хитон с рукавами и мантия), и тот же наряд неизменно даётся В. Персидский царь Хосров II Парвиз (7 в.). уничтожавший все христианские церкви в Палестине, пощадил Вифлеемскую церковь Рождества из-за персидского обличья изображённых на ней В. Через Месопотамию В. связывались с воспоминаниями о Валааме и Данииле, которые проповедовали месопотамским язычникам приход мессии (а Валаам говорил о мистической «звезде от Иакова»); через Персию — с культом Митры (описанный выше костюм В. совпадает с костюмом жрецов митраизма). Представления о персидском происхождении В. дольше всего держались в византийской иконографии; на Западе они были утрачены, В. либо не имели этнических характеристик, либо неопределённо соотносились с арабским или даже византийским Востоком. С наступлением эпохи Великих географических открытий и активизацией миссионерской деятельности в «экзотических» странах В. становятся олицетворением человеческих рас — белой, жёлтой и чёрной, или трёх частей света — Европы, Азии, Африки; эта идея, возможная только для нового времени, всё же связана с исконным взглядом на В. как представителей всего языческого человечества, а также с ещё более древним архетипом тройственного деления рода человеческого. Имена В. в раннехристианской литературе варьируются (у Оригена — Авимелех, Охозат, Фикол, в сирийской традиции — Гормизд, Яздегерд, Пероз, и др.); на средневековом Западе и затем повсеместно получают распространение имена — Каспар, Бальтазар, Мельхиор. Слагаются легенды о позднейшей жизни В.: они были крещены апостолом Фомой, затем приняли мученичество в восточных странах. Их предполагаемые останки были предметом поклонения в Кёльнском соборе.

Дары В. обычно истолковывались так: ладаном почитают божество, золотом платят подать царю, миррой (которой умащали мертвецов) чествуют предстоящую страдальческую кончину Иисуса Христа.” (С. С. Аверинцев, МНМ.)

“<...> И вот стоило воображению нашего автора* отступить за границу своей маленькой полянской Киевщины и оказаться всего в нескольких десятках километров в соседних лесах, борах и болотах Древлянщины, как ему представал мир двуногих зверей и скотов, который тянулся и далее на север, восток и запад в бесконечное пространство, в ожидании своего культурного завоевания, а может быть, и нового покорения. «А древляне [уж на что ближе,] продолжает летописец, живяху звериньскым образом, живуще скотски, убиваху друг друга [точно призрак убийства не висел и над полянской Русской Правдой], ядяху все нечисто, и брака у них не бываше, но умыкиваху [похищали] у воды девица». Это значило, что в эти леса идти с церковной меркой нечего было и думать. Но и дальше не лучше. «И радимичи и вятичи и север [северяне] один обычай имяху: живяху в лесех, якоже и всякий зверь, ядуще все нечисто, и срамословье в них пред отци и пред снохами и браци не бываху в них, но игрища межю селы, схожахуся на игрища, на плясанье, и на бесовская игрища, и ту [там] умыкаху жены себе, с нею же кто съвещашеся [сговаривался], имяху же по две и по три жены». А вятичи еще «и ныне» практиковали трупосожжение. «Си же творяху обычая кривичи и прочий погани, не ведуще закона божия, но творяще сами себе закон».

Во всем этом этнографическом очерке, что ни слово, то мотив для церковной пропаганды прежде всего среди господствующего класса на знакомом всем современникам нашего автора материале живой сельской, деревенской действительности: все эти древляне и прочий — это на вашей памяти покоренные ваши данники-смерды, которых придется, может быть, покорять еще и еще, пока не сломишь их «звериньских» обычаев;, хотите и вы жить, как они, этим смердьим «звериньским» обычаем? Вот, например, даньщик Святослава Ярославича Ян Вышатичь в далеком Поволжье на своем опыте познал, какая опасность, таится в этих обычаях, всем своим комплексом, связанных с язычеством и его носителями — волхвами из тех же покоренных смердов. Ян истребил волхвов, как смердов своего князя, не просто за их языческую идеологию, а за то, что они во главе голодных толп избивали по погостам «лучших жен» и «отымали» у них «именье», причем обставляли это некоторым ритуалом (может быть, коренившимся еще во временах матриархальных), своим авторитетом заставляя родичей приводить к ним своих сестер, матерей и жен, «в мечте» (символически) взрезая у тех заплечья и вынимая, оттуда «либо жито, либо рыбу». Но здесь была и борьба двух идеологий двух миров. Ян совершал свою даньщическую поездку в полюдье с небольшой свитой, в которой, кроме 12 отроков, был и «попин»; именно попин и был убит «волхвами», отбившись от своих в лесу.*

Приведенные летописные записи, вероятно, отражают борьбу течений внутри господствующего класса по основным вопросам внутренней политики феодального государства в XI в.* А вопрос о смердах был именно таким. Слишком уже пригнан — и литературно и по существу — рассказ о смердах-волхвах, записанный, несомненно, со слов самого Яна Вышатича, к двум существеннейшим постановлениям «Русской Правды» — о муке смерда (ст. 33 «Краткой Правды») и об отмене мести Ярославичами (ст. 2 «Пространной Правды»). И читать этот знаменитый рассказ надо, присматриваясь к его тексту именно с этой стороны.

Прибыв на Белоозеро за данью и от белозерцев же узнав, что «кудесники» во главе 300 своих сторонников, пройдя от Ярославля Волгу и Шексну, остановились в окрестностях города, Ян первым делом осведомился, «чьи они смерды», и, получив ответ, что «Святослава», потребовал от их спутников выдачи волхвов, «яко смерда еста моего князя». Получив отказ, Ян с вооруженными отроками своими выступил против ослушников и после схватки, в которой едва не получил смертельного удара топором, загнал их в лес, где они были окружены белозерцами, и волхвы приведены были к Яну на суд.

Суд, якобы, обратился в дискуссию. «Чего ради погубиста толико человек?» — начал Ян допрос. — «Потому, что те держат запасы [«обилье»], и, если истребим их, будет всего вдоволь [«гобино»]; хочешь при тебе вынем жито или рыбу или что иное?» — «Врёте вы, бог сотворил человека из земли, состоит он из костей и кровяных жил, ничего другого в нем нет, а что и есть, никто того не знает, один только бог знает». — «А мы знаем, как сотворен человек!». — «Ну, а как?», — спросил Ян. — «Бог мылся в бане, распотелся, отерся вехтем, и бросил его с неба на землю; тут сатана заспорился с богом, кому сотворить человека, и кончилось тем, что сатана сотворил человека, а бог в него душу вложил, почему по смерти тело его идет в землю, а душа к богу». — «Поистине прельстил вас бес! Какому богу веруете?» — продолжал Ян. — «Антихристу». — «А он где?» — «Сидит в бездне». — Ян разошелся: «какой же это бог, раз сидит в бездне? Это бес, а бог на небе, сидит на престоле, славимый ангелами, в страхе предстоящими ему и не смеющими взглянуть на него; один из них, кого вы зовете антихристом, за высокомерие и был свергнут с небес и пребывает в бездне до тех пор, пока бог не сойдет с небес, не свяжет антихриста и не посадит его вместе с его слугами и верующими в него; а вам [перешел к приговору Ян] и здесь придется принять муку [наказание] от меня и по смерти на том свете» [«тамо»]. Волхвы не смутились: «а наши боги говорят нам, ты ничего не можешь нам сделать». — «Врут вам боги!» — Но дело было не в богах: «наше дело предстать пред Святославом, а ты не имеешь права [«не можеши»] сделать [с нами] ничего».

И впрямь. В «Правде» Ярославичей было записано: «аже смерд умучат, а без княжа слова, 3 гривны продажи» (ст. 33). На фоне нашего рассказа эта краткая правовая запись говорит вовсе не только об охране княжой прерогативы, не только о прямой защите смерда от расправы-наказания без прямого же полномочия княжой власти, но и о том, что это не такая уже новость в правосознании самого смерда. Не могло же быть так, что князья опубликовали закон, а наши смерды его прочитали и из него узнали о новом своем праве. Много крови и бедствий (и некоторое время) понадобилось бы для того, чтобы слух о новом, принятом в Киеве, решении мог молнией облететь леса и болота, отделявшие смердов от киевского центра, где в узком дружинном кругу решались их судьбы, и чтобы слух этот крепко осел в сознании масс именно в этой формулировке и именно в дословном ее понимании. Для масс речь шла тут о личном суде князя, а не о суде его слуг. Рассказ Яна не затушевывает, а выпячивает это обстоятельство, влагая в уста волхвов юридически чеканную формулировку занятой ими позиции в отношении суда «без княжа слова». Эта четкость понадобилась Яну потому, что и в киевских верхах принималась эта, а не иная более широкая формулировка, вероятно, тоже не без умысла. В Киеве одолело решение придать ей декларативный характер — ради расширения и укрепления общественной базы княжой власти. Очевидно, Ян и в этом вопросе стоял в оппозиции к новшествам политического курса. Его рассказ и имеет в виду показать, в какое безвыходное положение неизбежно должен попадать княжий слуга в своей административной деятельности, если в центре будут и впредь упорствовать в смердолюбии. И, с его слов, летописец, с видимым удовольствием, приводит дальнейшие подробности о том, как он, Ян, своим умом вышел из создавшейся по капризу киевских педантов-теоретиков рискованной ситуации.

Первая: «Ян же повеле бити я [волхвов] и поторгати [выщипывать, выдирать по клочкам] браде ею». Это была не только пытка, это было специфическое унижение человеческого достоинства: поторгание бороды у свободного человека каралось высшею продажею в 12 гривен (ст. 69 «Пространной Правды») — практика, принятая и митрополичьим судом («Церковный устав» Ярослава, ст. 32). И еще подробность: «Сима же тепенома [когда их избили] и браде ею поторгане проскепом [и повыдрали бороду железным орудием], рече им Янь: «Что вам бози молвят?» А те уперлись на своем: «стати нама пред Святославом». Этим литературным приемом повторения вопроса-ответа дословное толкование ст. 33 «Русской Правды» ясно связывалось в рассказе со всей идеологической установкой врага: это толкование исходило от его богов, и сломить упорство врага значило не дать потачки самому бесу.

Раз так, новая пытка: «и повеле Янь вложити рубль [металлический брус] в уста им и привязати я к упругу [ребру лодки], и пусти пред собою в лодье и сам по них [за ними] иде». Те выдержали длительное лодочное путешествие в таком положении и сдали, став только на устье Шексны. На вопрос Яна, что им теперь говорят их боги, они ответили: «Сице нам бози молвят: не быти нам живым от тебе». И взмолились о пощаде: пустишь — «много добра ти будет», погубишь — «многу печаль приимеши и зло». Ответ Яна явственно у рассказчика метил в его киевских противников: если пущу вас, зло мне будет от бога, если погублю, «мзда [награда] ми будет» (не сказано — от князя, значит от того же бога).

В киевских же противников Яна метило и дальнейшее. Вопроса о вирах и головничестве в пользу потерпевших от волхвов Ян и не поднимал. Он обратился к старому обычаю, тоже и тогда же поставленному под удар в киевском центре — к мести. Тут же среди «повозников», везших в порядке повинности («повоз») всю группу княжих даньщиков, во главе с Яном, оказались и потерпевшие: у кого была убита мать, у кого сестра или просто родственница. Ян приказал: «мстите своих», — и те убили замученных волхвов и повесили их трупы на дубе. Вот это была по справедливости божья месть, заключил рассказчик: «отместье приимша от бога по правде». «По правде» божией, а не по Правде, «уставленой русской земли», как значилось в заголовке к Правде Ярославичей, против которой полемизировал Ян. Это был тоже камень в киевский огород. В дальнейшем победа осталась, конечно, за единомышленниками Яна. «Пространная Правда» внесла в ст. 33 «Правды» Ярославичей соответствующую поправку: «аже смерд мучит смерда, а без княжа слова, то 3 гривны продажи» (ст. 78), т. е. весь вопрос сведен был к вопросу о самоуправстве внутри смердьей общины, а не о расправе, учиняемой над смердом любым феодалом. Но первоначальная тенденция, сказавшаяся в «Правде» Ярославичей», едва ли подлежит сомнению. Уже тогда (в сер. XI в.), повидимому, перед прогрессивными элементами господствующего класса («уными», новыми советниками князей) открывалась — и пугала их — перспектива распыления, феодального разорения и разбазаривания смердьих кадров путем увода их в холопы и ухода их в закупы и вообще в частные дворы и хозяйства на почве совершенного бесправия этого, по первоначалу колониального, в сущности, элемента — всеобщих и неведомо чьих двуногих существ.*

<...> Киевское высшее общество XI–XII вв. любило лечиться и у «врачов» и у «волхвов», и человек с медицинским опытом там не пропадал, несмотря на глухое сопротивление церкви этим конкурентам по части чудес. «Патерик Печерский» не раз с удовлетворением отмечает лечебные неудачи, постигавшие неисправимых пациентов. Вот «некто от Киева богатых прокажен сый», «и много от волхвов и от врачов врачюем бываше и от иноверных человек искаше помощи, и не получи».* Или Петр, родом «сурянин» (т. е. сириец), «лечец хытр велми», состоял врачом у Черниговского князя Святослава Давидовича (ум. 1106 г.), а когда князь постригся в монахи, пошел было за ним в монастырь, но не вынес «вольной нищеты», в какую впал его господин, «в поварнице [кухне] и у врат приседяще», и ушел от него и поселился в Киеве, «врачюа многы».** Петр, однако, частенько навещал Святошу по поручению «братии» его (князей Изяслава и Владимира) и старался уговорить того вернуться в мир, а попутно давал и медицинские советы; кончил же тем, что сам заболел и, «хитр ся творя и болезни гонзнути [избежать] хотя, мало живота не погреши [чуть не сгубил жизни] растворениа [раствора] вкусив, если бы не молитва Святоши, которая, однако, отсрочила смерть его всего на 3 дня. <...>

<...> Собрание верующих в церкви самою жизнью противополагалось <...> языческим игрищам как прямому конкуренту церковного общения. Это те самые люди, про которых в одновременном «Правиле» (1089 г.) легко было провозгласить митрополиту Иоанну, что «тем всем чюжим быти нашея веры, отвержени сборные церкви»; но с кем бы осталась тогда церковь? Это те, «еже жрут [приносят жертвы] бесом и болотом и кладезем, и иже поимаются без благословенья счетаются и жены отметаются [сходятся и расходятся с женщиной], и свое жены пущають [бросают] и прилепляются инем, иже не принимают святых тайн ни единою летом [ни разу в году]», — это люди, не взятые в узду церковного брака и регулярного покаяния. За спиною этой языческой массы стояли волхвы, указания на беспощадное истребление которых княжескими агентами имеются в наших летописях именно для этого времени. Что эти единичные указания — только капля в море, удостоверяется седьмым пунктом «Правил» того же Иоанна, предписывающим «яро казнити на возброненье злу» (чтобы пресечь зло), «но не до смерти убивати, ни обрезати телесе» тех, кто «волхвования и чародеяния» творят, да и то предварительно «словесы и наказаньем» попытавшись «обратити» их «от злых».*

Держалось же это влияние волхвов, по мнению летописца, преимущественно на женщине: «паче же женами бесовская волшвения бывают, искони бо бес прельсти жену, сия же мужа своего, тако си ради много волхвуют жены чародейством и отравою и инеми бесовскими кознями».* Очевидно, что именно за женщину и надлежало взяться церкви, чтобы попытаться подорвать язычество, так сказать, изнутри и в самом корне. Семья, где женщина оказывалась в будничных перипетиях жизни один-на-один с мужчиной, должна была стать предметом специального внимания церковников — в поисках действительного торжества христианской церкви в ее борьбе за существование и господство. Прошло сто лет этой борьбы, уточнялись и утончались ее практические приемы, а в «Поучении» Ильи (1166 г.) все же находим совет, свидетельствующий, что не все еще было достигнуто: «пакы же возборонивайте женам оть [чтобы] не ходят к волхвом, в том бо много зла бывает, в том бо и душегубства бывают рознолична и иного зла много...»** Однако жены эти, невидимому, уже в лоне церкви и в рамках признанного церковью брака, и ситуация имеется в виду та же, что в современном Илье Кириковом «Вопрошании»: «бывает у женщин, если не станут их любить мужья, то омывают свое тело водою и ту воду дают пить своим мужьям».” (Б.А.Романов «Люди и нравы Древней Руси», Л., 1947)